второе-первое. белые стихиV** D** 27 декабря 2009 в 0:42 Второе.
Я не хочу умирать. Просыпаться с чувством, будто Твоя жизнь – это корка хлеба С дубовым привкусом, И ты чувствуешь её послевкусие. Как будто это было наваждение Из детства, где ты вёл войну С комодами и шкафами из тёмного дерева, Не понарошку, не из игры, А потому что они завоёвывали тебя Своим запахом, и тебе Нужно было снова доказывать, Что ты, такой маленький, Что-то значишь Перед их неумолимостью и прямыми углами. И почему-то ты здесь то ли любишь, то ли недолюбливаешь, И есть опасность выйти, не успев Так по-нормальному и полюбить, Будто ты калека. Я не умею отдавать больше, чем имею, А надо. Почему, когда человек умирает, Есть чувство, будто ты должен вспоминать о нём хорошее, По меньшей мере, девять дней, А то и больше. И будто бы, Ты и совсем уже не вправе В полной мере предположить, что он Вообще когда-то был во всеоружии нецелым. Пусто, не имеет смысла, незачем. Ему же лучше в целости теперь. И я бываю жалок и смешон, И по ночам просыпаюсь со сдавленным сердцем, И не знаю, проснусь ли в следующий раз. А в магазинах города на прилавках лежит Последняя пластинка Ника Дрейка, Переизданная в 2009 году, Как в насмешку. И больше ничего. Слова, как их не вытаскивай, Продолжают стягиваться упругой плёнкой, Будто вода, стягивающаяся в капли, Стремится собраться в объем с минимальной поверхностью; И никогда не хотят значить хоть чуточку больше, И сразу затихают. И звучат снова в душе тех, Которые подставляют её под слова, как под свет, который иначе не виден. Я не хочу умирать, я не знаю, Буду ли еще жить. Я выпускаю из себя маленького мальчика, Который, засыпая, не мог себе вообразить, что его не будет. Всеми силами напрягая ум, Он видел лишь рябь, похожую на изображение телевизора, Не настроенного на определённую программу. А теперь я просыпаюсь от чувства голода или жажды И лежу, не зная, встать и поесть, или попытаться снова заснуть. Я встаю и записываю всё это, Потому что утром всё станет снова не так И выйдет из-под контроля. И я не смогу сказать тебе и пары слов, Потому что слова стянутся до математической точки, Которая существует лишь умозрительно, Без массы и объёма, без ничего. И ты снова будешь упрекать меня За это, будто Мне и так нечего стыдиться. Будто меня не озвучили всего на несколько лет, А потом я стихну, и более не зазвучу. Будто это не так. Иней на стёклах стает.
Первое.
Жаль, что тебя здесь нет, И ты не слышишь этих песен. Когда я прихожу домой, я зажигаю свет - Настольный, глухой, И несколько минут слушаю шум за окном, Потом тихо прохожу на кухню и варю кофе. Крепкий, черный, с запахом, от которого сжимается сердце. Где-то Ты тоже варишь кофе По утрам в его квартире, И капельки от конденсата на подоконнике Еще поблескивают, когда он звенит ключами, Захлопывая дверь, И вы бежите по делам. Как жаль, что ты не видишь этих трещин, Которые пока еще неуверенно Покрывают моё лицо, И по утрам в зеркале я вижу его, поросшее чешуёй. Жаль, что тебя здесь нет. По вечерам ты не смотришь в это окно, где за Расплывчатым контуром окна виднеются краны На берегу Финского залива, И перед закатом здесь, наверху, чуть дольше виден красный свет полоски На медленно остывающем небе. А потом мы не садимся на диван, Не поправляем подушки, что вечно сползают, И ты не касаешься меня рукой. А я не застываю при взгляде на эту бледную тонкую кожу, А во взгляде не ищу беспокойный вопрос, Который ты всегда умела задавать молча, Заставляя мурашки плясать по коже. В темноте, голые, мы не сидим, укутавшись в одеяло, И не любуемся отблеском стакана с еще не успевшими засохнуть фруктами из-под глинтвейна. Жаль, что тебя здесь нет. Вскакивая по утрам, мы не кормим остатками хлеба голубей, что скопищем Бродяжничают под теплым солнцем за окном И глупо воркуют, и гоняются друг за другом. И ты не говоришь: «Мне хорошо спалось с тобой», А я-то знаю, что для этого ничего не нужно, – только чтобы ты была спокойна, Потому что ничего страшного не бывает. Я помню, как ты шутила, что тебя поймали какие-то парни и требуют выкупа. Я помню, как бывало глупо, И нам оставалось так мало, чтобы удержаться; Я помню лестницу и твой взгляд, Когда ты спешила домой, И вздернувшийся голос с моим именем, Словно я выбил подставку из-под ног повешенного, И это был последний раз, И я не обернулся. Как жаль, что тебя больше нет здесь. По вечерам я засыпаю, тусклый свет от ночного светильника Вскрывает подоплеку вещей, Бросая от них длинные сумрачные тени на сгорбившиеся стены и кривые потолки, Какие только и бывают в этом городе. За окном медленно падает снег, И, засыпая, я знаю, что ты была права, И от этого мне безнадежно и спокойно, А колкие иголочки пледа укутывают меня, Пытаясь убедить каждую клеточку в том, что ты их больше не коснешься. Через несколько минут я обычно засыпаю, А на ухо мне тихо поет музыка (чаще всего, в режиме шаффл), Иногда сквозь сон я слышу какие-то песни, И со мной их слушает еще кто-то. Проснувшись, я вспоминаю, что тебя здесь нет, И мне предстоит еще один день, которого ты не увидишь. Иногда я думаю, что ты была бы довольна мной, А может быть, даже горда, Потом я вспоминаю, какими мы были на самом деле, И уже не думаю так. Кто знает, сколько красивых плодов склюют птицы. Кто знает, зачем в мире цветы, Ведь все цветы – хищники. Иногда я не знаю, что делать дальше, И тогда весь день глупо таращусь в окно или по сторонам. А бывает, мне кто-то звонит, и я уже куда-то опаздываю. Бывает, ты никому не нужен. А случается, ты нужен многим. Жаль, что мы вместе не выбегаем из дома. Зимой мосты не разводят. Мы не побродим здесь по дорогам, на которые стелют горячий асфальт, И замерзшие губы не коснутся в случайном кафе Кофе с черничным сиропом, И я не увижу твои уже согревающиеся руки на деревянном столе. Знаешь, твоих рук нужно быть достойным. Сейчас уже поздно, я погашу свет и выйду на кухню, Чтобы сварить последнюю ложку кофе, хорошо? Потом я засну, И странная тишина повиснет в комнате. Так часто происходит, если Не успел договорить, а плакать уже не можешь. Потом эта тишина закрадывается внутрь и живет, И в отражении ты видишь глаза Саши Васильева. Всё проходит, остается только недосказанность. Жаль, что тебя здесь нет. Жаль. Что. Тебя. Здесь. Нет.
По одну сторону вагона тянется без конца рыжее, кочковатое, снежное болото, по другую - низкий, густой сосняк, и так - более полусуток. За Белоостровом уже с трудом понимают по-русски. К полудню поезд проходит вдоль голых, гранитных громад, и мы в Гельсингфорсе. Так близко от С.-Петербурга, и вот - настоящий европейский город. С вокзала выходим на широкую площадь, величиной с половину Марсова поля. Налево - массивное здание из серого гранита, немного похожее на церковь в готическом стиле. Это новый финский театр. Направо - строго выдержанный национальный Atheneum. Мы находимся в самом сердце города. Идем в гору по Michelsgatan. Так как улица узка, а дома на ней в четыре-пять этажей, то она кажется темноватой, но тем не менее производит нарядное и солидное впечатление. Большинство зданий в стиле модерн, но с готическим оттенком. Фасады домов без карнизов и орнаментов; окна расположены несимметрично, они часто бывают обрамлены со всех четырех сторон каменным гладким плинтусом, точно вставлены в каменное паспарту. На углах здания высятся полукруглые башни, над ними, так же как над чердачными окнами, островерхие крыши. Перед парадным входом устроена лоджия, нечто вроде глубокой пещеры из темного гранита, с массивными дверями, украшенными красной медью, и с электрическими фонарями, старинной, средневековой формы, в виде ящиков из волнистого пузыристого стекла. Уличная толпа культурна и хорошо знает правую сторону. Асфальтовые тротуары широки, городовые стройны, скромно щеголеваты и предупредительно вежливы, на извозчиках синие пальто с белыми металлическими пуговицами, нет крика и суеты, нет разносчиков и нищих. читать далее Приятно видеть в этом многолюдье детей. Они идут в школу или из школы: в одной руке книги и тетрадки, в другой коньки; крепкие ножки, обтянутые черными чулками, видны из-под юбок и штанишек по колено. Дети чувствуют себя настоящими хозяевами города. Они идут во всю ширину тротуара, звонко болтая и смеясь, трепля рыжими косичками, блестя румянцем щек и голубизною глаз. Взрослые охотно и бережно дают им дорогу. Так повсюду в Гельсингфорсе. Мне кажется, можно смело предсказать мощную будущность тому народу, в среде которого выработалось уважение к ребенку. Я невольно вспоминаю рассказ моего хорошего приятеля, доктора Андреева, о японских детях. Рассказ относится ко времени задолго до русско-японской войны: "Идет, представьте себе, по самой людной улице в Нагасаках этакий огарыш, лет пяти-шести, в отцовском цилиндре, надвинутом чуть не по плечи, в туфлях и в керимоне. Но керимон распахнут настежь, и под ним ровно ничего нет, кроме прелестного, голого, загорелого детского тельца. Малыш небрежно шествует посередине тротуара с потухшей папироской в зубах, не обращая ни малейшего внимания на человеческую суету вокруг себя. Никому даже в голову не придет толкнуть его, или рассердиться, или просто выразить нетерпение. Вот нагоняет его взрослый японец - деловой, торопливый, запыхавшийся человек. Ребенок в уличной давке окончательно застопорил всем дорогу. Взрослый мечется налево-направо - ничего не выходит. Тогда, смеясь, хватает он мальчугана под мышки, несет его с десяток-два шагов, пока не найдется свободного места, шутливо перевертывает его вокруг себя, ставит бережно к стенке и поспешно идет дальше. А ребенок не только не выражает испуга или недоверия - нет, он даже не потрудился взглянуть, кто это заставил его совершить воздушное путешествие, - до того он уверен в своей безопасности и в неприкосновенности своей священной особы, и так всецело занят он своей потухшей папироской". Не могу я не вспомнить при этом, как однажды осенью мы собирались везти из деревни в Петербург одну очень хорошо мне знакомую девицу трех с половиной лет. Она плакала и кричала в отчаянии: - Не хочу ехать в Петербург! Там все толкаются и все гадко пахнут. Для меня вот такие живые мелочи дороже самых убедительных статистических цифр. В них мелькает настоящая душа народа. Стоит, например, посмотреть, как летом, в полдень, возвращаются из Петербурга по железной дороге финские молочницы. На каждой станции, вплоть до Перки-ярви, высыпают они веселыми гурьбами с множеством пустых жестяных сосудов, перекинутых по обе стороны через плечо. И каждую из женщин уже дожидают на платформе свои. Кто-нибудь помогает ей сойти со ступенек вагона, другой - муж или брат - предупредительно освобождает ее от ноши, домашний пес вертится тут же, прыгает передними лапами всем на платье, возбужденно лает и бурно машет пушистым хвостом, завернутым девяткой. В Финляндии женщина всегда может быть уверена, что ей уступят место в вагоне, в трамвае, в дилижансе. Но ей также уступили место и в государственном сейме, и финны справедливо гордятся тем, что в этом деле им принадлежит почин. Они первые в Старом Свете послали четырех женщин блюсти высшие интересы страны вместе с достойнейшими. И мне кажется, что между встречей, оказанной молочнице из Усикирко, и выборами женщин в сейм есть некоторая отдаленная связь, как между первой и последней ступенькой длинной лестницы. Женский труд применяется самым широким образом. В конторах, банках, магазинах, в аптеках - повсюду занимаются женщины. Во всех ресторанах, равинталах и бодегах прислуживают миловидные девушки, прекрасно одетые и чрезвычайно приличные. Домашняя прислуга исключительно женская. Не редкость увидать женщину-парикмахера. Но что особенно поражает своею странностью российских козерогов, так это женщины, услуживающие в банях, не только женских, в мужских. Когда русские говорят о Финляндии, то уже непременно вспоминают и об этой непонятной, на наш взгляд, отрасли ремесла, вспоминают, надо сознаться, с ужимками, с худо скрытым любопытством, с притворным возмущением: "Черт знает что за безобразие!" Однако никакого безобразия в этом нет. Услуживает вам серьезная, деловая женщина, лет тридцати пяти, одетая в безукоризненное желтое, холстинковое платье; на шее у нее крахмальный воротничок; короткие рукава, собранные пышным буфом гораздо выше локтей, оставляют голыми сильные ловкие руки. Ни лишних слов, ни жеманства, ни улыбки. Она вас переводит из паровой ванны под душ и в бассейн, мылит, моет, массирует, обтирает, взвешивает на весах и серьезно приговаривает три коротеньких словечка: "Вар шо гут", то есть будьте так добры. И наш российский козерог быстро подчиняется этой спокойной деловитости. В Финляндии совсем нет проституции, по крайней мере явной, покровительствуемой, или, как выражаются, терпимой законом. Говорят, что миловидные фрекен из ресторанов и кофеен не отличаются чрезмерной строгостью нравов. Мне рассказывал об этом русский офицер, служивший в Финляндии, по-видимому, большой сердцеед, но и он утверждал, что благосклонность этих девиц не имеет расчетливого характера и в худшем случае вознаграждается духами, конфетами, перчатками, шляпкой или платьем. И надо сказать, что все ресторанные фрекен одеты нарядно и со вкусом. Тот же офицер говорил, что в Гельсингфорсе, однако, существует тайная проституция, но довольно странного характера - дневная. Ищут встреч на улицах и в воротах домов в самый разгар городской жизни - в три-четыре часа пополудни, когда Северная эспланада представляет собою подобие прогуливающегося Невского проспекта. Оставляю это сведение на его офицерской совести, хотя должен прибавить, что то же самое подтвердил, и даже с большей убедительностью, один гельсингфорсский студент, родом финн. С сожалением должен я признать, что в большом количестве женщины в Финляндии не производят очаровательного впечатления. Еще там, где сказывается шведская кровь, попадаются красивые, тонкие фигуры, нежные и смелые черты лица, прелестные, пышные, золотистые и соломенные волосы, маленькие руки и ноги. Чистокровные финки, увы, некрасивы... Тела нескладные, с короткими ногами, с квадратной сутулой спиной, шея ушла внутрь между плеч, лица широкоскулые, рты бесформенные, веснушки, аляповатые носы, разноцветные рыже-бурые, жидкие волосы. Но что уж греха таить: совершенно такого же характера красота и великорусских женщин, за исключением разве Поволжья. Мужчины в Финляндии белобрысы и суровы. Но у мужчин и у женщин одинаково прекрасны глаза - спокойные, смелые, светло-ясно-голубые. Мужские лица прежде времени старятся. И когда я гляжу на их корявые, некрасивые черты, среди которых сияют из резких, глубоких морщин чистые, синие глаза, я невольно думаю об общей картине этой страны, где между гранитных, диких громад, на высотах, тихо дремлют, отражая небо, прозрачные озера. Кстати, национальные цвета молодой Финляндии - белый с голубым. Символы снега и горных озер, покрывающих родную землю. Финны - это настоящий, крепкий, медлительный, серьезный мужицкий народ. Вглядитесь внимательно в лицо любого финского франта, идущего по эспланаде в блестящем цилиндре, в модном пальто с хризантемой в петличке. Тот же крестьянский облик, те же выдавшиеся скулы, те же сжатые молчаливые губы подковой, те же глубоко сидящие, маленькие, голубые холодные глаза, резкие полосы морщин вокруг рта и носа, упрямые, сильные бритые подбородки. Так сразу и читаешь в лице этого щеголеватого джентльмена ту длинную, многовековую историю завоевания суровой природы, через которую прошли его предки, среди жестокого климата, на скудной земле, усеянной огромными камнями, под рев водопадов, в короткие часы лета и длинные зимние ночи. Финляндия поистине демократична. Демократична вовсе не тем, что в ней при выборах в сейм победили социал-демократы, а потому, что ее дети составляют один цельный, здоровый, работящий народ, а не как в России - несколько классов, из которых высший носит на себе самый утонченный цвет европейской полировки, а низший ведет жизнь пещерного человека. И кажется, в этой-то народности - я бы сказал: простонародности - и коренится залог прочного, крепкого хозяйственного будущего Финляндии. Трогательно, иногда чуть-чуть смешно лежит на этой мужицкой внешности след старинной феодальной шведской культуры. В глубине страны незнакомые дети, встречаясь с вами, приветствуют вас: мальчики кланяются, девочки делают на ходу наивный книксен. Приседает женская прислуга, приседает с каким-то странным, коротеньким писком пожилая хозяйка. Но когда, уезжая, вы дадите горничной несколько мелких серебряных монет, она непременно протянет вам дружески жесткую сильную руку для пожатия. Здесь любят цветы и при каждом семейном случае, в каждый праздник дарят их друг другу. Во всяком доме, во всяком, даже самом плохоньком, третьеразрядном ресторане вы увидите на столах и на окнах цветы в горшках, корзинах и вазах. В маленьком Гельсингфорсе больше цветочных магазинов, чем в Петербурге. А по воскресеньям утром на большой площади у взморья происходит большой торг цветами, привозимыми из окрестностей. Дешевизна их поразительна: три марки стоит большущий куст цветущей азалии. За полторы марки (пятьдесят копеек с небольшим) вы можете приобрести небольшую корзину с ландышами, гиацинтами, нарциссами. И это в исходе зимы. На рождестве, на елку, дарят друг другу подарки. Здесь опять-таки сказывается практический дух мужиковатого народа: дарят исключительно домашние необходимые вещи, большею частью своего изделия. Особенно принято дарить мужчинам теплый нижний вязаный костюм. Этот костюм обтягивает вплотную все тело, он вяжется целым от шеи до подошв и застегивается на спине. Большинство мужчин носят под одеждой такое теплое трико, и понятно, почему финны так легко одеваются даже в сильные морозы. О поголовной грамотности финнов все, конечно, слышали, но, может быть, не все видели их начальные народные школы. Мне привелось осмотреть довольно подробно новое городское училище, находящееся на окраине города, в Т616. Это дворец, выстроенный года три-четыре тому назад, в три этажа, с саженными квадратными окнами, с лестницами, как во дворце, по всем правилам современной широкой гигиены. Я обходил классные помещения сейчас же после того, как окончились в них занятия. Всякий из нас, конечно, помнит тот ужасный, нестерпимый зловонный воздух, который застаивается в классах наших гимназий, корпусов и реальных училищ после трех-четырех уроков. О городских школах и говорить нечего! И потому я буквально был поражен той чистотой воздуха, которая была в учебных комнатах финского низшего училища. Достигается это, конечно, применением самой усовершенствованной вентиляции, но главным образом тем, что финны вообще не боятся свежего воздуха и при всяком удобном случае оставляют окна открытыми настежь. Всякая мелочь, служащая для удобства и пользы школьников, обдумана здесь с замечательной любовью и заботливостью. Форма скамеек и чернильниц, ландкарты, коллекции, физический и естественный кабинеты, окраска стен, громадная высота комнат, пропасть света и воздуха, и, наконец, даже такая мелочь, как цветы на окнах, - цветы, которые с большим удовольствием приносят в школу сами ученики,- все это трогательно свидетельствует о внимательном и разумном, серьезном и любовном отношении к делу. Подобной гимнастической залы, как в этой четырехклассной низшей школе, я не видал нигде в России, по богатству и остроумию приборов и по той щеголеватой чистоте, в которой она содержится. Около гимнастической залы есть маленький коридорчик, и в нем вдоль обеих стен длинные шкалы со множеством маленьких ячеек. Над каждой ячейкой написана фамилия ученика или ученицы, и там лежат гимнастические туфли, все одинакового образца, легкие, полотняные, с веревочными подошвами. Спорт здесь в большом почете, но опять-таки спорт разумный и даже, если хотите, патриотический. Почти ни одного мальчишку вы не увидите здесь на улице без коньков в руках. По праздникам девушки, студенты, приказчики, конторщики, очень часто пожилые и даже толстые и седые люди, отправляются с лыжами куда-нибудь на край города. Повсюду в витринах фотографов вы увидите моментальные снимки с знаменитых прыжков в тридцать два метра длиной и более. С изумлением видишь на фотографии, как человек на лыжах, в теплом трико и в вязаной шапочке колпаком, окончив разбег по горе до края обрыва, летит в силу инерции по воздуху высоко над головами стоящих внизу людей. Летом финская молодежь собирается в гимнастические общества, занимается бегом взапуски, метанием дисков и копий, прыжками в ширину и в длину и в особенности плаваньем, в котором финны не имеют соперников в Европе. Я скажу не преувеличивая, что через такую здоровую, вольную школу, воспитывающую дух и тело, проходит каждый финн. Их женщины и дочери не меньше мужчин любят конькобежный и лыжный спорт и также не боятся ни мороза, ни сквозного ветра. Я никогда не могу забыть той девочки лет двенадцати-тринадцати, которая однажды, при морозе в шестнадцать градусов, проходила мимо памятника поэту Рунебергу с открытой по ключицы шеей, с небольшим суконным беретом на голове и коньками под мышкой. Не могу сказать, чтобы она была красива, но столько свежести, бодрости, ловкой уверенности в движении было в ней, что я невольно залюбовался. Крепкая, здоровая, славная северная кровь! Тут же кряду мне хочется сказать несколько слов и о финском искусстве. Я несколько дней провел в гельсингфорсском Atheneum'e, в этом великолепном национальном музее искусства. Я был тогда влюблен - я не могу подобрать другого слова - в триптих Галена на мотив из "Калевалы". Я знаю, если бы судьба занесла меня опять в Гельсингфорс, я первым долгом прямо с вокзала побежал бы на свидание с этим изумительным произведением. Какая громадная грядущая сила, еще не развернувшаяся, но уже поднимающаяся мощной волной, таится, однако, в этих неуклюжих, корявых пасынках природы. Искусство их, по-видимому, только еще пробует голос, точно молодой соловей-первогодок, но Гален, Эдельфельд, Иеренфельд - это уже художники, у которых не грех поучиться европейским мастерам. И публика, посещающая Atheneum, поражает наш русский глаз, привыкший видеть в наших музеях, картинных галереях, на выставках исключительно нарядную салонную публику. В гельсингфорсском Atheneum\'e вы увидите в праздник самых серых тружеников - рабочих, разносчиков, прислугу,- но одетых в самое лучшее, праздничное платье. Конечно, трудно многое сказать о стране, в которой был только мимоходом, но все, что я видел, укрепляет во мне мысль, что финны - мирный, большой, серьезный, стойкий народ, к тому же народ, отличающийся крепким здоровьем, любовью к свободе и нежной привязанностью к своей суровой родине. Я совершенно чужд политике и никогда не хотел бы быть в роли предсказателя или устроителя судеб народов. Но когда я читаю или слышу о той газетной травле против финнов, которая совершается якобы во имя достоинства русского имени и безграничности русских владений во все страны магнитного поля, мне каждый раз хочется сказать относительно Финляндии: ежа голой спиной не убьешь. Слава богу, теперь мало-помалу улучшаются отношения между финнами и теми из русских, которые посещают их родину. Я и мои друзья, без всяких рекомендаций, встречали повсюду: в Гельсингфорсе, в Выборге, на Иматре и других мести остях, самый радушный, любезный и предупредительный прием. Случалось, что мы попадали в магазин, где хозяева не понимали ни по-русски, ни по-немецки, ни по-французски. Мы же, с своей стороны, не владели ни финским, ни шведским языками. И каждый раз нам любезно приглашали из какого-нибудь соседнего магазина бескорыстного и любезного переводчика. Однако недалеко то время, когда финны притворялись глухими, и немыми, и слепыми, едва заслышав русскую речь. Это было в эпоху крутых мер генерал-губернатора Бобрикова. И то сказать, хорошо было наше обрусительное культуртрегерство. Помню, лет пять тому назад мне пришлось с писателями Буниным и Федоровым приехать на один день на Иматру. Назад мы возвращались поздно ночью. Около одиннадцати часов поезд остановился на станции Антреа, и мы вышли закусить. Длинный стол был уставлен горячими кушаньями и холодными закусками. Тут была свежая лососина, жареная форель, холодный ростбиф, какая-то дичь, маленькие, очень вкусные биточки и тому подобное. Все это было необычайно чисто, аппетитно и нарядно. И тут же по краям стола возвышались горками маленькие тарелки, лежали грудами ножи и вилки и стояли корзиночки с хлебом. Каждый подходил, выбирал, что ему нравилось, закусывал, сколько ему хотелось, затем подходил к буфету и по собственной доброй воле платил за ужин ровно одну марку (тридцать семь копеек). Никакого надзора, никакого недоверия. Наши русские сердца, так глубоко привыкшие к паспорту, участку, принудительному попечению старшего дворника, ко всеобщему мошенничеству и подозрительности, были совершенно подавлены этой широкой взаимной верой. Но когда мы возвратились в вагон, то нас ждала прелестная картина в истинно русском жанре. Дело в том, что с нами ехали два подрядчика по каменным работам. Всем известен этот тип кулака из Мещовского уезда Калужской губернии: широкая, лоснящаяся, скуластая красная морда, рыжие волосы, вьющиеся из-под картуза, реденькая бороденка, плутоватый взгляд, набожность на пятиалтынный, горячий патриотизм и презрение ко всему нерусскому - словом, хорошо знакомое истинно русское лицо. Надо было послушать, как они издевались над бедными финнами. - Вот дурачье так дурачье. Ведь этакие болваны, черт их знает! Да ведь я, ежели подсчитать, на три рубля на семь гривен съел у них, у подлецов... Эх, сволочь! Мало их бьют, сукиных сынов! Одно слово - чухонцы. А другой подхватил, давясь от смеха: - А я... нарочно стакан кокнул, а потом взял в рыбину и плюнул. - Так их и надо, сволочей! Распустили анафем! Их надо во как держать! И тем более приятно подтвердить, что в этой милой, широкой, полусвободной стране уже начинают понимать, что не вся Россия состоит из подрядчиков Мещовского уезда Калужской губернии. Январь 1908
.. ну первое, что уже было мной неоднократно замечено, это прямая зависимость времени, потраченного на ожидание(ч-рт, почему я утром выложила книжку из сумки!) и скорости усвоения информации в последующем.
а второе — блиин. я давно не видела людей, которые настолько очаровательно и просто матерятся там, где этого никак не ожидаешь, что странным образом еще и отторжения не вызывает, сколько диаметрально наоборот
и третье. Валя вчера в кофехаузе сказал, что он думает, что нельзя заниматься любовью, когда чувствуешь усталость. я добавлю, что без вдохновения вообще жить нельзя — упускаешь много. =|
т.о. подозреваю, то, что мне не так чтобы нужно, и то, на что я все-таки опасаюсь тратить свою энергию, мне все-таки придется в своей жизни задержать, поскольку я случайно сама с собой поспорила, и чтобы доказать себе, мне все-таки придется там остаться.
1. а) тренинг против прокрастинации. "уже знаю, еще могу", как самое счастливое время возможностей, потому что время - единственный абсолютно невосполнимый ресурс.
б) "как отличить правильный выбор от неправильного? когда ты делаешь правильный выбор, каким бы диким и неприемлемым он ни казался окружающим, ты становишься сильнее. получаешь приток энергии."
2. ... дифференцированный подход — это когда мама уезжает на дачу не меньше, чем на сутки, а приглашать никого не хочется и гулять ни с кем не хочется. потому что те, с кем хотелось бы, заняты, а с любым пригласившим — не надо.
про кукрыниксов не писала, про мариинку(!) не писала, а про Cranberries не написать просто не могу
у нее такая огромная, широчайшая душа.) она такая наполненная. я знаю, отчего это. Please be strong, carry on Come whatever may In the dark, in the dark Never be afraid
(dolores - forever)
и я хочу дорасти до этого, своим путем, своим умом, дорваться, и избавиться от того, что вытягивает энергию. тогда в какой-то момент стеклянные границы растворяются и все-все вокруг чувствуют, что ты.. неимоверно свободный и неимоверно наполненный человек
было бы странно продолжать делать презентацию по рябовой, как я с досадой предполагала. однако девочки сами того не подозревая, сняли с меня самое тяжелое - вынужденность менять настроение после такого концерта.) я рада, что не придется перенапрягаться с этим. конечно, качество работы от этого может пострадать, но.. кхм.
It's you It's you It's you
You know you make me feel better
она такая личная, такая попрыгунья.) однако Долорес может позволить себе дурачиться на сцене. это уже второй случай, когда я наблюдаю местами эпатирующего меня человека, но чувствую при этом не скуку и уныние, а нежно щекочущее смущение даже если этот человек не подозревает о моих чувствах.)
______________________________________________ я очень рада, что есть люди, которые со мной, где бы я ни находилась. они внутри. я не стала убирать билет, я к этому
что за жизнь - то пятница, то среда. то венеция, то варшава. я профессор музыки. голова у меня седа и шершава.
музыка ведет сквозь нужду, сквозь неверие и вражду, как поток, если не боишься лишиться рафта. если кто-то звонит мне в дверь, я кричу, что я никого не жду. это правда.
обо всех, кроме тэсс - в тех краях, куда меня после смерти распределят, я найду телефонный справочник, позвоню ей уже с вокзала. она скажет "здравствуйте?".. впрочем, что б она ни сказала, - я буду рад.
слушай, прошло полтора года, я до сих пор ловлю себя на мысли, что вот оно, очередное положение, в которое я попадаю, как бы вставая на когда-то твое место! правда! письмо не будет доставлено до адресата допуская кого-то все ближе( уже ближе, чем просто знакомый, уже какой-то неоднозначный приятель\ница и т.д) в какой-то момент осознаешь, что это приведет к чему-то совсем противоречащему здравому смыслу, личным ощущениям спокойствия и удовольствия, планам. противоречит! но эгоизм-то запихан куда-то не в то место, поэтому границы не ставишь резко. они, соответственно, переходятся... дальше, дальше. пока ничего серьезного, нет. но(!)
затем наступает(по твоему опыту) момент, когда всё, надо ставить точку, дальше бессмысленный и бесполезный абсурд. который ему\ей-то, бесспорно, каким-то образом комфортен, что-то этот человек, безусловно, получает. а вот что получаешь ты? ты осознаешь, что появился какой-то инородный объект, который не плохой, но не твой! вытягивающий энергию, сообщающий, что, конечно, ничего не ожидает от тебя, ничего не хочет и не планирует в связи с твоей персоной; при этом по всему видно, что он сам не знает, этот человек, чего он хочет. что он имеет смутные желания внутри, о которых боится говорить, при этом, следуя им — испытывает дискомфорт, а когда останавливает себя — тоже испытывает дискомфорт.
у меня, конечно, немножко иначе, у меня так, как я рассказываю. я скорее мечусь от себя к окружающим и обратно. это мой личный недостаток: тот кто долго и настырно стучится в мою жизнь, в нее попадает. здесь есть что-то детско-незрелое, в неумении окончательно и твердо отбирать людей, которые нужны.
но ты, ты, я понимаю тебя! я понимаю тебя теперь больше я обвиняла тебя в том, что ты не говорил мне ничего в лицо. теперь понимаю, что в таких ситуациях не можешь говорить в лицо, и не потому что такой нехороший — решаешь за этого человека, а потому что разговором, извещением даешь шанс что-то менять\обсудить. при том, что не хочется, чтобы он что-то менял, он просто не готов и не в состоянии.
когда я вернулась домой, я подумала, что если сначала делаешь что-то для кого-то, а потом жалеешь(средства цель не оправдали), — значит, важность этого кого-то иллюзорна. значит, идешь в ущерб себе, вследствие собственной мягкотелости и беспринципной вялости. это я не о себе.)
@музыка:
coldplay - yes
@настроение:
"i become! so! tired! of this loneliness"